Все эти примеры показывают, что был такой краткий период, когда вдруг стали срастаться не только те словосочетания, которые создала революция для новых учреждений и профессий, но и те, которые существовали в дореволюционное время и, не требуя никаких сокращений, жили десятки лет в своих первозданных формах.

Значит, самая природа языка изменилась. Значит, та небывалая тяга к теснейшему сцеплению слов, благодаря которой у нас появились колхоз, комсомол, профсоюз, универмаг и т. д., была в то время так сильна и активна, что заодно подчинила себе даже такие слова, которые в готовых сочетаниях существовали задолго до советской эпохи.

Сколько десятков лет я смолоду слыхал выражение квартирная плата. Но только в 20-х годах новые тенденции речи превратили квартирную плату в квартплату. Такому же обновлению подверглась и старинная форма главный бухгалтер, которая, подчиняясь этим новым тенденциям, неожиданно преобразилась в очень устойчивую форму главбух.

И еще: словосочетание Минеральные Воды с давнего времени существовало у нас в языке, но только со времени революции оно превратилось в Минводы.

Скажут, что происхождение этих слов чисто административное и что их главный источник — распоряжение государственной власти.

В иных случаях это справедливо, но далеко не всегда. Всмотримся, например, каким образом создалось хотя бы такое словосочетание, как «Республика ШКИД». Здесь никакого начальственного воздействия не было. ШКИД — это сокращенное наименование Школы социально-индивидуального воспитания имени Ф. М. Достоевского, созданное самими учащимися.

Опять-таки характерно, что хотя школы имени Достоевского существовали в старой России лет тридцать, но только в революционные годы это название спрессовалось в короткое ШКИД — без всякого участия школьных властей.

«Должно быть, — говорит С. Я. Маршак, — это сокращенное название… укоренилось так скоро потому, что в новообразованном слове „Шкид“ или „Шкида“ бывшие беспризорники чувствовали нечто знакомое, свое, созвучное словечкам из уличного жаргона „шкет“ и „шкода“».

Так же самочинно, так сказать, по воле народа возникли в ту пору бесчисленные агрегаты имен и фамилий. Сотни лет существовали в России всякие Иваны Ильичи Косоротовы, но до 1920-х годов и в голову никому не приходило, что из этих традиционных трех слов можно сделать одно: Ивилькос.

И что Марию Егоровну Шатову можно превратить в Маешат.

А в ту пору, про которую мы сейчас говорим, это стало обычным явлением, опять-таки не имеющим никакого касательства к административным источникам, о чем свидетельствует хотя бы такой диалог, воспроизведенный в «Республике ШКИД»:

«— Как зовут заведующего?

— Виктор Николаевич.

— А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так сокращать. Как его фамилия?

— Сорокин, — моргая глазами, ответил Воробышек.

— Ну вот — Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо.

— И правда, дельно получилось.

— Ай да Цыган!

— И в самом деле, надо будет Викниксором величать».

Таким же манером Элла Андреевна Люмберг была превращена в Эланлюм. Константин Александрович Меденников — в Косталмеда и проч. [217]

Подобная тяга к сокращению имен наблюдалась тогда не только в «Республике ШКИД». В другой школьной повести, относящейся к той же эпохе, читаем:

«В школе, где я преподаю, такие сокращения, как Алмакзай (Александр Максимович Зайцев) или Пёпа (Петр Павлович), давно завоевали себе право гражданства». [218]

Такая наступила тогда полоса в жизни русской разговорной и письменной речи: всякие сращения слов вдруг сделались чрезвычайно активными. Активность эта выразилась именно в том, что сращениям подверглись даже старинные словосочетания, никогда не сраставшиеся в прежнее время.

Произошло это без всяких административных нажимов, в порядке самодеятельности масс. Самодеятельность проявлялась порой в самых неожиданных и смешных буффонадах.

Маяковский, например, рассказывал мне, будто молодые москвички, назначая рандеву своим поклонникам, произносят два слова:

— Твербуль Пампуш!

И те будто хорошо понимают, что так называется популярное место любовных свиданий: Тверской бульвар, памятник Пушкину.

Этот Твербуль Пампуш был мне особенно мил, потому что в нем слышалось что-то украинское: в связи с этими словами в уме возникают и Тарас Бульба, и вкусные, жаренные на сале пампушки.

В 1920-х годах в Москве существовало двустишие:

Вообще такие новообразования нередко имели для русского уха какой-то иноязычный оттенок, и когда Кооператив сахарной промышленности стал сокращенно называться Коопсах, Маяковский ощутил это слово как библейское имя:

Сравните у Алексея Толстого (в его романе «Хождение по мукам»):

«Катя боялась некоторых слов, например, совдеп казался ей свирепым словом, ревком — страшным, как рев быка».

Знаменитому лингвисту академику Л.B. Щербе слово санпросвет напоминало Сан-Франциско, слово политрук — полить и руки.

Борис Пильняк чудесно использовал эти словесные сплавы, придавая им в своей беллетристике эмоциональное звучание: в романе «Голый год» он изображает, как пассажирам поезда, идущего по степи сквозь снежную бурю, слышится в завываниях ветра:

— Гвиу! Главбум! (Названия тогдашних учреждений.)

Словесные агрегаты так часто встречались в тогдашнем быту, что даже самые простые слова воспринимались как склеенные. В. И. Качалов рассказывал, что, увидев на двери какого-то учреждения надпись ВХОД, некто остановился в недоумении, размышляя про себя, что же может она означать, и в конце концов решил, что это: «Высший Художественный Отдел Дипкурьеров».

Филологи, говоря об этих сращениях слов, любят указывать, что они существовали и прежде: «Российское общество пароходства и торговли» называлось РОПИТ, а «Южно-Русское общество торговли аптекарскими товарами» — ЮРОТАТ. Такие сокращенные наименования были присвоены еще нескольким коммерческим фирмам: РУСКАБЕЛЬ, ПРОДУГОЛЬ, ПРОДАМЕТ.

В те времена, вспоминают филологи, такое словотворчество было распространено в почтовотелеграфных сношениях представителей власти и торгово-промышленных фирм. Тогда работники почтово-телеграфного ведомства снабжались особыми списками сокращенных адресов и названий. В этих списках, например, главный инспектор по пересылке арестантов назывался Гипа, а управление военных сообщений — Упвосо.

Все это так. Но мне кажется, что приведенные примеры никак не подходят к настоящему случаю. Раньше всего потому, что их было слишком уж мало. Они ничего общего не имели с массовой, я бы сказал, эпидемической тягой к сращению слов, какая обнаружилась в 1920-х годах, когда даже старые слова, относящиеся к старым понятиям, стали, как мы только что видели, сочетаться по-новому.

«Разница между образованиями дореволюционными и современными, — говорит профессор А. Баранников, — в широте распространения. В то время как до войны подобные термины были доступны только немногим лицам, после революции они стали всеобщим достоянием».

Разница чрезвычайно существенная.

Конечно, бывало и так, что наряду с революционными массами за словотворчество брались канцелярские выдумщики, не раз сочинявшие такие комбинации слов, которые были прямым издевательством над русскою речью. Например, из скромного названия школьный работник они сварганили бесстыдное шкраб.